— Папа очнулся чуть ли не через месяц и первое, что увидел, — это маму. Она за ним всё время ухаживала и сидела у кровати. Знаете, в то время она уже всюду появлялась в хитоне и с распущенными волосами, даже на рынок так ходила. В этаком виде и у папиной кровати сидела. На щеке футуристы ей розу нарисовали — она всё ждала, когда папа очнётся и увидит её левую красоту. Так представьте, папа рассказывал: когда глаза открыл и увидел маму с волосами и с розочкой на щеке, решил, что попал всё-таки в рай, что его всё-таки пустили! Рассказывал, что самым жутким разочарованием для него было узнать, что он жив, что он в Нетске, что почти месяц, как красные пришли, и надо дальше что-то делать.

— Полагаю, им нелегко пришлось, — посочувствовал Самоваров, — ведь тут ещё папа, генерал Шлиппе.

— Ах, представьте, это всё устроилось, — утешила его Анна Венедиктовна. — Дедушка уже старенький был, а мама очень левая. Она к тому времени и лозунги какие-то писала, и рабочих детей учила революционным мимическим сцепам. Папа тоже оказался левым флангом в искусстве, так что они с мамой даже в отделе искусства заправляли. Квартиру эту вот тогда же получили. Правда, папа болел сильно — и печень, и лёгкие — и больше живописью занимался. Вы видели его серию женщин на спектральных фонах? Он их с мамы писал.

Женщин этих Самоваров видел и теперь подумал, что угасающий хилый Лукирич своей левой кистью с какой-то бессильной мстительностью преображал красивую здоровую жену в отвратное, неуклюжее чудовище, будто наскоро сложенное из косоватых жёлтых и бурых ящиков. Впрочем, Самоваров в прелестях авангарда ничего, к стыду своему, не смыслил.

— Папа умер в двадцать шестом году, — вздохнула Анна Венедиктовна. — Мама была ещё очень молода, занималась пластикой, ходила в хитоне и босая, когда снегу не было (а с футуристами, в девятнадцатом году, и по снегу!). Только волосы она остригла. Из-за хитона и пластики её считали чуть ли не городской сумасшедшей, причём всерьёз, даже наш профессор Бершадский. Она потом вышла замуж за начальника ГПУ, а потом за директора облпродбазы. Разве это безумные поступки?

— Напротив! — горячо воскликнул Самоваров, окончательно отогревшийся и решивший пробиться наконец к криминальной теме. —

Как хорошо, Анна Венедиктовна, что вы все свои сокровища сохранили!

— Да, причём тогда, когда другие выбрасывали всё как устаревший хлам, — с самодовольной улыбкой отозвалась она, — я, скромная преподавательница географии, терпеливо ждала, когда придёт час новой славы Венедикта Лукирича!

Самоваров взялся сбавить патетический тон беседы и скромно поинтересовался:

— Бриллианты тоже папины были? Которые якобы ваш квартирант украл?

Анна Венедиктовна несколько оторопела от такого виража, потом повернулась к молчаливой и недоверчивой подружке:

— Капочка, будь добра, пригласи к нам Валерия, он ведь дома?

Капочка поднялась, осторожно опустила на пол Уголька, и он, цокая старческими когтями, поплёлся за ней.

Анна Венедиктовна продолжала рассказ:

— Конечно, бриллианты не папины. Шлипповские они. Можно сказать, фамильные. Мама только два кольца прикупила в Торгсине, когда была замужем за завбазой (его как-то очень скоро репрессировали). Чудные были вещи, особенно камэ был прелестный. Браслет дутый, да, но работа-то старинная; такой точно есть на одном портрете Винтергальтера.

— А бумаги? — допытывался Самоваров. — Украденные ценные бумаги? Говорит, это бумаги Пикассо?

Анна Венедиктовна возмутилась:

— Да какой Пикассо! Бумаги как раз мои. Ума не приложу, кому они нужны?

— Может, перепутали? — предположил Самоваров. — Может, хотели Пикассо взять, а схватили ваши бумаги? Или что-то там было важное? Вы ведь очень просите их вернуть. Что там было в бумагах?

— Ах, я не помню! — всплеснула руками старушка. — Письма, записочки, всякая ерунда. Я сто лет в эту коробку не заглядывала — зачем? Но вернуть, да, очень хочу, что же, это моя юность, моя жизнь…

«Поди, письма любовников», — решил Самоваров и повернулся к двери, в которой вслед за Угольком и суровой Капочкой появилась долговязая фигура Валерика Елпидина.

Валерик, в отличие от Насти, нисколько не похорошел за прошедшие полтора года, только больше приблизился к тому аскетическому, нервному типу, какой предопределила ему природа. Самоваров пожал худую тёмную руку.

— Извините, что задержал, — оправдывался Валерик, — я писал натюрморт, пришлось мыть руки постным маслом.

— Он всё время работает, — вставила Анна Венедиктовна. — И прогрессирует на глазах! Как эти милицейские олухи могли выдумать, что он ворует брошки? Чепуха! Бред!

Она так горячо защищала Валерика, что Самоваров заинтересовался, как студент попал в этот далеко не обычный дом.

— Слушай, Валерик, тебе здорово повезло. Ты что, конкурс прошёл, чтобы поселиться в доме самого Лукирича? — прямо спросил Самоваров.

Валерик уставился в пол и глухо откашлялся. Вид у него был жалкий. «Интересно, он всё так же без надежды влюблён в Настю?» — подумал Самоваров и снова вспомнил Настину определившуюся красоту.

За мямлю Валерика ответила Анна Венедиктовна:

— Я сама его пригласила. Уж три года назад.

— Два, — уныло поправил Валерик.

— Да? — удивилась Анна Венедиктовна. — Мне казалось, что больше. — И, обращаясь уже к Самоварову, она пояснила: — Я ведь уже двадцать лет подрабатываю в художественном институте — позирую для портретов. Раньше нуждалась в средствах, а теперь хоть изредка хочется повертеться среди людей, увидеть молодые лица. Портретов моих, наверное, уж сотен пять за эти годы сделано, не меньше! И студентов на квартиру я брала прежде из материальных соображений. Вы, конечно, думаете, что мне приличней девочек держать. Так большинство старух и делают. Девочки ведь стирают, убираются и всё такое делают получше. Но посудите сами, в такой квартире с девочкой будет страшновато. Ну их, девчонок, они вздорные, мелочные, да и воруют больше, это уж проверено. Главное, чтобы мальчик был интеллигентный, хорошего нрава. Валерий у меня из удачных. Такой скромный, работает много. И талант! Его комната — просто мастерская, там всё холстами забито. Поэтому, когда его в милицию забрали, я страшно возмутилась.

Валерик во время тирады сидел багровый от смущения, ёрзал на стуле и усиленно отворачивался к окну. Самоваров решил приступить к делу:

— А позапрошлой ночью что случилось? Вас ведь дома не было?

— Капочка гриппом болела, — вздохнула Анна Венедиктовна. — Конечно, у неё соседи славные, не оставят, но она скучала. Тосковала. Бывает, что я ночую у неё. Заночевала и позавчера. Грипп у Капочки почти уже прошёл. Говорят, через три дня он уже незаразен. Я ни разу у неё не была, пока она болела, и она совсем скисла. Но инфекция! Я ведь могла заболеть! Это, может, вам покажется эгоистичным, но в мои лета надо думать о здоровье, и к тому же серьёзно. Зато когда стало неопасно, я пришла! И с ночевой. Мы все пили чай и проболтали до утра.